105-летняя уроженка Брянщины: «Как же хочется еще пожить!»

Уроженка поселка Песочный Карачевского района Брянской области Александра Дмитриевна Марченкова, которая отметила свое 105-летие, рассказала журналистам «Российской газеты» о своей судьбе. Рассказ женщины, являющейся старейшей жительницей Хабаровского края, опубликован в рамках проекта «Родина».

Александра Марченкова родилась 14 марта 1914 года, у нее пятеро детей, восемь внуков и девять правнуков. Сейчас ее пенсия составляет 16 тысяч рублей, но себя старушка считает счастливым человеком, а свою жизнь называет чудом:

− Я без мамы осталась в четыре года, а братику было шесть с половиной. Папа не женился больше двух лет, нас бабушка воспитывала. Никто меня так не любил и не жалел, как бабушка. 

Маму помню смутно, как во сне. Помню, как она меня вела за руку, она красивая у меня была. Ее звали Прасковья. Хоронили маму по снегу, деревянный гроб стоял на санях, сани отъезжали от крыльца, я за ними бежала и кричала, чтобы мама вернулась.

Деревню мою звали Песочным поселком, она была большая. По обеим сторонам длинной улицы хатки стояли.

− А папы днями дома не было, он с мужиками лес пилил. Да потом эти кряжи в город возили, да за какие-то копеечки продавали. Вот с этого мы тогда и жили. Я с десяти лет пошла в колхоз работать: картошку садила да полола. Полола чистенько,  мой ряд сразу узнавали. Говорили: «Это Шурина работа…» А потом, когда еще девкой была, пошла в доярки, и двадцать два года на ферме проработала. По двенадцать-четырнадцать коров за раз доила, аж руки опухали, коровы тугосисие. Дою — и плач…

Рано научилась шить и вязать, это все от нищеты. Коров ходила доить всегда аккуратная: черная юбочка, белая кофточка, на голове косынка аккуратная. Чистота у меня на первом месте всегда была, старалась молоко доить так, чтобы в нем и соринки не было.

Рассказала Александра Дмитриевна и о замужестве:

− Мой будущий муж, Вася, через дом от меня жил. Помню, как мы с ним дружить стали, я ему говорила: «Вася, ты меня проводи домой, но не целуй. Если мачеха в окно увидит, со свету сживет…» Он — мне: «Шура как скажешь, так и будет…» Мы с ним до свадьбы два года дружили и не разу не поцеловались.

Замуж вышла году в 1935-м, точно не помню. Свадебка у нас с Васей была скромная, мы даже венчались, на лошади в церковь ехали. Потихоньку нас повенчали. Ой, если бы комсомольцы об этом узнали, нам бы небо с овчинку сделали!

Без венчания никогда бы замуж не пошла. С самого детства в церковь ходила, а комсомолкой и дня не была. Меня к боженьке приучила бабушка. Утром встану, умоюсь, обязательно молюсь боженьке. Прошу всем своим деткам доброго здоровья.

Не знаю, кто мне жизнь продлил — или боженька, или характер мой? Зла во мне никогда не было. Ни одного человека не обидела, только помогала и помогаю.

Вспомнила старушка и кровавые «забавы коммунистов»:

− Когда раскулачивание началось, люди стали друг на дружку злиться, брехню друг на друга говорить, доносы писали. Зависть началась сильная. Кто маленько лучше жил, их стали ненавидеть. Раскулаченных в лес завозили и расстреливали, несправедливость была страшная. А мы все понимали, но боялась слова сказать. Тряслись от страха.

Все боялись раскулачивания. У кого лошадка есть — сразу, значит, кулак. Расстреливали многих, многих высылали и их, бедных, больше никто не видел.

Говорят, к страху можно привыкнуть. Нельзя! Спать ложились — трясучка колотила, сна добром не было. Как в бреду лежишь. Утром глаза откроешь — снова трясет, как на веялке.

Отдельная тема – воспоминания о войне:

− Она началась внезапно. Ни оружия, ничего не было добром. Ой, сколько мужиков погибло в первые месяцы. Мой добрый братик Вася сразу погиб. Шли на танки немецкие с голыми руками.

Воевать пошла одна беднота и голытьба. Хороших хозяев и смекалистых мужиков всех перед войной перестреляли да в лагеря отправили.

Два года немцы жили в нашей деревне. Вспоминаю, а у меня шкура трясется. Немцы облюбовали наш дом, он красивый был. Четверо офицеров поселились, спаленку и горницу заняли. Меня с детьми в кухню и клеть выгнали. Я голову страшными тряпками покрывала, чтобы на меня внимания не обращали. А то и сажей лицо мазала для пущего уродства.

Они пальцем показывали и говорили: «У тебя кляйне детки». Хохотали. Не верили, что я старая. Один по-русски понимал. Стану плакать, а он мне: «Война не гут…»  И показывает фотокарточку, где его жена с двумя сыновьями его. Приговаривал: «Не знаю, увижу их или нет». У меня Коля был старшенький, он его на коленки брал и конфетку иногда давал.

Скажу как перед Богом: они меня пальцем не тронули. Даже не пытались. А молодые же мужики были, откормленные….

А мы… Боялись в поле выйти — мины же кругом — за мороженой картошкой. Чай с липового цвета заваривали. Липа наша кормилица была. До сих пор не верю, что выжила.

Раз был случай. Фашисты поставили нас с детьми и наших пленных солдат в шеренгу.  Заставили ямки копать для себя и для детей. Ничего страшней на свете нет, чем копать могилу своему живому ребенку. Зубы стучали от страха.

Через одного подходили и расстреливали. Думала, вот она, смертонька. Детей отворачивала, чтобы они хоть не видели, как им в лицо стрелять будут. Немцы подошли к моей свекровке, которая рядом стояла. Хотели ее выводить из шеренги. Я в ноги им упала вместе с детьми, стала их за сапоги хватать, кричала, что то мама моя. Мама! Они нас не убили.

Потом, когда возвращались в свой поселок, ко мне подошли две женщины. Одна обняла и говорит: «Милая, ты сберегла жизнь человека, тебе Господь за это продлит жизнь! Вот запомни мои слова…»

Неужели и правда так?

Еще нас, молодых, немцы запирали в амбар. К детям по нескольку дней не выпускали. Мы на стенку лезли от крика! Ой, вспоминать не могу…

А в Германию нас гнали брянским лесом, как собак, били люто нагайками. Но наши отбили… До сих пор снится один и тот же сон, как фугаски летят. Звук у них противный, аж сердце заходилось. Фугаска, бывало, летит, я детей накрою, сама сверху — и думаю: «Господи, отведи, а если попадет, то пусть меня побьет, а детей оставит».

Муж мой вернулся с фронта самый последний. Я уж надежду потеряла, грешница… А он долго в госпитале лежал.

Почтальонку боялись. Как увидишь, что к твоему дому поворачивает — замираешь. Слышишь крик, бабы и дети голосят — значит, похоронку принесли. А дети все равно выбегали на дорогу, все папку ждали…

Как-то моя Наташка выскочила на дорогу, а ей одна девчонка кричит: «Твой папка вернулся!»

Когда по телевизору слышу, как немцы сегодня нас учат жить, и говорят, что мы делаем правильно, а что неправильно, крещусь и думаю: «Как же у них язык поворачивается? Их деды и отцы на нашей земле такое горе сотворили, что даже подумать страшно. А они теперь нас жизни учат. Ну, мы же еще живы! Помним все!»

С теплотой Александра Дмитриевна вспоминает о семье:

− Пятеро детей у меня. Никогда их не била, не ругала. Шила им форму в школу, платьешки да рубашечки. «Сынок» да «дочечка» — другими словами не называла. У нас в семье никогда не было шума и никто никогда в доме не матерился. Я за свой век слова бранного не произнесла. Вася мой на меня не разу не сказал «дура», а я на него «дурак».

Он меня всегда звал Шурой, а я его Васей. По-другому никак. Самое большое мое ругательство – «Ой, чтоб ты пропал…» А если уж сильно в сердцах, могла сказать: «Да забесись ты!…» Потом и от этих слов отказалась.

Всю жизнь любила по вкусу одеваться. Все перешиваю. Недавно дочка мне кофту купила, только шея голая. Ну, к чему это? Перешила — и получилась хорошая кофточка. С воротничком. Прялка у меня еще с молодости — всю жизнь пряла и вяжу до сих пор.

Губы никогда не красила, не пудрилась. Боже сохрани! Умоюсь и волосы приберу, вот и все мои украшения. Сережки носила, до сих пор их люблю.

Мечтаю до последнего дня на своих ногах быть. Другого у бога ничего не прошу. Сейчас пост. Мясо не кушаю. Рыбку, грешница, иногда ем. Люблю чай с молоком да с белым батоном.

Посты держу всю жизнь, и по пятницам мясо не ем. Хорошего аппетита никогда не было. Всегда худенькая была, без живота, фигура всегда красивая. Но сейчас на свои руки смотреть не могу — одна шкурка. Больно видеть… Думаю, Божечка, как же я долго живу.

Про смерть каждый день думаю. Скажу как на духу: как же хочется еще пожить! Посмотреть на детей, на внуков, на птичек, которые у меня на балконе поют. На солнышко и на небушко. Помру — и ничего этого не увижу. Не хочется с белым светом расставаться, не хочется.

Фото: «Российская газета»