Горькая карамель войны

Совсем скоро страна отметит 72-ю годовщину Великой Победы. 9 мая 1945-го всеобщая радость со слезами на глазах ворвалась в каждый дом, каждую землянку, где ютились старики, женщины, дети после изгнания проклятых фашистов.

Выжившие воины-защитники возвращались в родные края, в города и веси, а другие, оказавшиеся на противоположном берегу любви к Родине, заселяли тюрьмы. Меру вины каждого из них рано или поздно определил суд, но страшным судом для многих, отсидевших за предательство и вернувшихся домой, становился ещё и сам народ. 

Современным поколениям, не знавшим всеобщего горя, и не стоявшим перед выбором – жить или умереть, судить и геройствовать легко. Но не пошли, Господи, в этот разрозненный век нам, нашим детям и внукам таких же лютых испытаний. Пусть судит всех предателей войны Всевышний и люди, выстоявшие в грозном лихолетье и сохранившие человеческое лицо. Я же просто хочу рассказать историю из детства, а судить и делать какие-то выводы не берусь, думаю, что у меня, впрочем, как и многих других, таких прав нет.

По рассказам бабушки,  после отступления фашистов наша деревушка уцелела наполовину. Сожжена была лишь часть изб, а остальные, убогие по теперешним меркам, с соломенными крышами, вросшие в землю, выстояли, наверное, потому, что немцы и за жильё-то их не считали, а может быть, слишком торопились унести ноги. В этой деревушке во время  оккупации служил при немцах один местный полицай. Фашисты поставили его перед выбором. Он очень хотел жить и выбрал жизнь. Его одногодок тоже жить хотел, но выбрал смерть: его расстреляли на глазах у односельчан вместе с женой и детьми. Потому слабый  старался выслужиться. Полицай (немецкий прихвостень − так звала его бабушка) был жёстким в присутствии немцев, но за время службы у врага никого не убил, иначе в деревню он больше никогда бы не вернулся.

Бабушка (насколько я помню) презирала его и ненавидела всегда: она не могла простить ему ещё  и то,  что он прикладом разбил плечо её сыну Феде, отказавшемуся нести в соседнее село записку немцам. В детстве я часто слышала об этом  подробный рассказ  и с уверенностью могу сказать, что бабушка боль сына чувствовала до последних своих дней. В скором времени Федю призвали в армию − защищать Родину. Он ушел, а плечо его ещё саднило, несмотря на то, что лечили его всеми народными средствами. От этого ещё горше было расставание  матери с сыном, ведь ушел Федька воевать с ноющей болью в суставе правой руки. Восемнадцатилетний парнишка громил врага около года и погиб в 1944 году на территории Польши.

− Молодой, необученный, какой из него воин, ребенок, да и только? – не раз повторяла бабушка эти слова в своих горьких раздумьях.  Но так и не узнала она о том, что её сын был награжден Орденом Славы III степени посмертно. 

В настоящее время из архивных данных известно о том, что раненый Фёдор совершил подвиг, который в документах описан так: «Будучи связным командира батальона, под ураганным минометным огнём противника, рискуя жизнью, красноармеец своевременно доставлял распоряжения штаба батальона командирам стрелковых рот. Возвращаясь в штаб  батальона со срочным донесением командира 3-й роты, был ранен, но, невзирая на сильную боль, не покинул поле боя, а довел до конца порученное ему боевое задание, доставив донесение в срок…» 

Через три дня от полученных ран юный боец скончался в госпитале. Похоронен дядя Федя на польской земле: в документах значится место захоронения и конкретно могила под №6. Бабушка всю жизнь мечтала побывать на далекой чужбине, где нашел последнее пристанище её Феденька. Но не суждено было ей  положить на могильный холмик сына горстку родной  земли. В смерти Федьки она всегда винила полицая, хотя умом понимала, что, видимо, так тому быть: вон и Ванька погиб соседский, он вместе с Федькой уходил, и рука была у него здоровая, а все равно ведь сгинул.

Уж давным-давно нет на этом свете моей любимой бабушки, и нет того полицая, отбывшего свой срок за предательство и вернувшегося в наше селение к жене и дочке. И сама деревня печально приветствует своих выходцев темными глазницами пустых, полуразвалившихся домов, кладбищенскими холмами, да крестами. Но, слава Богу, есть память и она должна жить. 

У единственной дочери полицая дети рождались совершенно больные. Они  не могли не только сидеть, но даже держать голову. Первый мальчик умер в младенчестве. Потом родилась  девочка, она, прикованная к постели, прожила около двадцати лет. Люди деревенские поговаривали, что, мол, наказание Бог послал их семье за грехи деда-предателя.  Изба полицая (так его называла вся округа) стояла на самом краю улицы, выходившей на огромный луг с безымянной речкой. Бабушка виделась с этим человеком редко, но если встречала его где-то в центре деревни, то настроение её, несмотря на прошедшие десятилетия, омрачалось. Она становилась хмурой и молчаливой. И все в нашей семье понимали, что произошла встреча, растревожившая горькими воспоминаниями её душу.  Через какое-то время, когда сил молчать больше не оставалось, бабушка начинала говорить,  опять вспоминала сына, его разбитое плечо… Давая волю слезам, она причитала: «А  фашистский прихвостень до сих пор живой, а моего ж Федьки нет давно. И как же поворачивается  язык у этого злыдня здороваться со мной?». Бабушка на его приветствия никогда не отвечала. Долго и горько плакала она  от бессилия и обиды, выговаривая накопившуюся боль своим внукам. 

Мне, восьмилетнему ребенку, старик с седыми волосами и бородой уже только из-за слёз бабушки казался извергом, самым страшным человеком на земле, но однажды мое неокрепшее детское сознание дрогнуло, мне стало жаль этого предателя.

По словам взрослых, вернулся полицай из тюрьмы больным и тихим, «куда его злоба и делась-то», но всё равно жители деревни его  избегали (никого не убил, но сам факт предательства ему не простили).  Понимая это, полицай ни к кому не ходил, ни с кем не общался, сидел летом возле дома на скамейке и только изредка с опущенной головой шел в магазин.  Рядом с его жильём находился большой луг, где детвора сторожила стада гусей. Видимо, пытаясь загладить свою вину или от тоски, он частенько подходил к нам, пытаясь заговорить и угостить конфетами. Но, зная его прошлое, мы сторонились предателя, а, завидев рядом, отворачивались и от предложенных им конфет отказывались.

В один из таких дней я заметила, как старик, пряча трясущимися руками в карман отвергнутые конфеты, заплакал. Потом поднял глаза к небу, громко вздохнул и медленно побрёл к дому. При виде сгорбленного, плачущего старика  моё детское  сердце защемило от жалости. Я неосознанно выдернула руку из руки старшей сестры,  которая крепко держала меня, пытаясь таким образом защитить,  и, преодолевая робость, подбежала к  старому человеку. Взглянув в его глаза, я прошептала: «Хочу  конфетку». Он как-то радостно засуетился, стал выгребать карамельки из кармана и сыпать мне их в подол платья. Слова, которые он скорее простонал, чем  произнёс − «прости меня, дитя», − я помню до сих пор, впрочем, как и измученное выражение его лица, слезы, катившиеся по худым, морщинистым щекам. Помню и другое: все друзья-товарищи на меня зашипели, словно гуси, а сестра приказала выбросить карамельки в речку: иначе всё расскажет бабушке. Этого я боялась больше всего. Оглянувшись,  я встала на краю берега, и под пристальным взглядом товарищей, стала бросать карамельки в воду глубокой речки. Плакала я не оттого, что хотелось съесть их, а оттого, что кто-то из мальчишек крикнул: «Предательница». По отношению к бабушке я чувствовала себя действительно предательницей и только намного позже решилась покаяться в своем грехе.

В нашей семье появилась ещё одна сестричка. Церковь была слишком далеко от селения, где мы жили, и знакомый батюшка крестил её в нашем новом доме, предварительно его освятив. Вместе с ней у нас крестили больную внучку бывшего полицая. Я удивилась, что бабушка разрешила прийти им в наш дом, хотя сам полицай в избу не входил, сидел на подводе у ворот, на которой привёз внучку. Хорошо помню, как пронзительно визжал ребёнок и все почему-то, даже мать, не могли его успокоить. Маленькая девочка лежала на руках незнакомого человека, ставшего её крёстным: никто из наших, деревенских, не стал кумиться с ними. По вздохам и разговорам я понимала, что с младенцем не всё в порядке. Бабушка после крестин встала перед иконой на колени и долго молилась, повторяя: «Господи, прости его грешного». 

После освящения нового дома наша большая семья перебралась жить туда, а мы с бабулей, пока было тепло,ночевали  в старой хате. Никак она не могла расстаться с избушкой на курьих ножках, где каждый белёный угол, каждая щель некрашеных половиц напоминали  о пропавшем без вести муже и погибшем любимом сыне. «Вот эту щёлку, сколько ни замазывала глиной, а маленький Федька все равно расковыривал и бросал туда все, что пролезало. Ищем, ищем, бывало, какую-то вещицу…Потом уж догадывались, что она в подполье», − рассказывала и показывала бабушка эту самую щель в половицах, оставшуюся в моей памяти талисманов её горечи и печали. 

Как-то  вечером бабушка снова стала вспоминать  погибшего сына, я в сотый раз переживала вместе с ней трагедию её жизни, но о полицае после крестин она больше не говорила. Тогда я спросила у неё, почему, мол,  она разрешила ему прийти к нашему дому, ведь он всегда был врагом для нашей семьи. На что бабушка ответила не сразу. Наверное, подбирала слова, думала, что сказать и боролась со своими чувствами. «Захватчиками-убийцами – были фашисты. Они убили Федьку. Не было бы их, наверное, не было бы и предателей Родины. Ими становились слабаки. Этому трусливому прихвостню − Бог судья», − ответила она тихо дрожавшим голосом. Почувствовав, что бабушкино сердце смягчилось по отношению к этому человеку, я решилась, наконец, поведать ей историю про карамельки, из-за которой считала себя предательницей. Выслушав, она вздохнула и взяла меня за руку: «Поди, вкусные конфетки-то были. А что жалко его стало – это хорошо, сердце твоё мягкое». Бабушка хотела ещё что-то сказать, но передумала. А потом проговорила больше для себя, чем для меня: «Горе горькое. Сам себя наказал человек на всю жизнь, и род его уже никогда не продлится».

Бабушкин род продлили три младшие дочери, которых поднимала она одна. Замуж после войны она так и не вышла. Все послевоенные тяготы и беды вынесла вместе с другими вдовами на своих хрупких женских плечах. Вспоминая её, перед моими глазами всегда встает образ моего дяди, её любимого Федьки, соседского Ваньки, деревенских Митьки, Тихона, Пашки и многих-многих других погибших земляков. Их я видела молодыми красавцами на больших портретах в домах односельчан, давно ушедших в святую землю, обильно политую кровью собственных детей. Я уверена в том, что этим русским женщинам, как и их погибшим на войне мужьям и сыновьям, в другой жизни легко и светло от того, что они храбро, до последнего вздоха стояли на праведном берегу любви к Отчизне, и они, как никто другой, имели право судить и прощать. 

Нина Олещенко